Михаил Телехов:

— Живопись, литература, поэзия, танец, музыка? Есть главное между этими искусствами?

Михаил Казиник:

— Искусство это пирамида. Внизу, у подножия — слово. То самое, что было в начале. Как грунт, как основа всего — логос. Выше поэзия, живопись, философия, театр… А на вершине — музыка.

— Почему музыка?

— Потому что, на мой взгляд, показатель высшего развития человека — когда он может сидеть и слушать симфонию Моцарта или Брамса. Это значит, что вербальности конец, что никаких картинок нет, а есть просто звучащая волна вибраций космоса. Вибрации, которые через гениев космос дает миру!

Это показатель высшей сформированности человечества, представители которого приходят в концертный зал. И слушают звуковысотность — гармонию, полифонию. Представьте себе, на какой уровень, с философской точки зрения, поднялся человек, впитывающий абсолютно непотребные для питания звуковые волны.

С точки зрения обывателя, этот человек инопланетянин. А с моей точки зрения, неприятие великой музыки — есть недоразвитие, отказ от выхода на тот уровень цивилизации, который нам предложен.

— А как сделать так, чтобы искусство принадлежало народу?

— Продолжу эту обычно выдираемую из контекста ленинскую фразу — (Боже, какого идиота из него делали!) — сначала нужно поднять народ до уровня искусства.

— У меня убежденность одна. Если во имя культуры объединятся семь процентов населения и появятся те купцы, у которых совесть и деньги в одном кармане, начнется возрождение культуры.

— Почему семь процентов?

— Это мистическое ощущение. По моим подсчетам и представлениям, и в Золотой век, и в Серебряный век именно такое было число этих людей — ученых, дворян, чиновников, в хорошем смысле этого слова, образованных людей в русских гимназиях…

Я часто рассказываю историю про то, как 12-летняя девочка, пансионерка гимназии Ржевской, обращается к дядюшке с просьбой показать, что у того на медальоне. Тот снял медальон, говорит: «Я никому не показывал, тебе покажу». Открывает медальон, а там четыре ноты: соль-диез, си, фа-диез, ми. «Верни медальон, все равно ничего не поймешь», — прячет дядюшка свою реликвию на груди.

А девочка говорит: «Я знаю, что там написано, — «я люблю вас». Как учили эту девочку в провинциальной гимназии, что она в свои 12 лет знает «Евгения Онегина», знает ариозо Ленского, знает ноты и смогла расшифровать шараду? Как нужно учить мальчика, который когда-нибудь подойдет к такой девочке?

И вот в такие годы число интеллигентных людей приближалось к этим семи процентам. Это не научная цифра. Это мой поэтический образ. Но у меня ощущение, что три процента мало, десять — это недосягаемо в ближайшие столетия. А семь тут же создадут всплеск культуры.

— А можно ждать этого всплеска в ближайшие годы?

— Для этого надо действовать. Менять систему образования, верстать новые сетки вещания программ центральных телеканалов. Но пока культура умирает. А умирает она в тот момент, когда учитель входит в класс и говорит: «Сегодня мы будем изучать великого немецкого композитора Бетховена».

Все, урок пропал. Ну какой же он для них великий? Но учитель сказал — считать великим. А великим он может стать только в конце урока, если учитель умный, если он здорово построил урок.

— Вы в своих фильмах и книгах о гениях так и рассказываете?

— Все по-разному рассказывают. Я эмоции хватаю. Я рассказываю истории.

«Скромный Бах. Однажды у Баха спросили, как он добился таких успехов. А он ответил: «Если вы будете такими же прилежными, вы того же добьетесь».

Честно, всю жизнь бы отдал, чтобы узнать, шутил Бах или говорил серьезно! Понимал Бах, кто он? Или нет? Или ответил как подлинный протестант, потому что протестантизм говорит: работай в поте лица — и воздастся тебе?

После таких историй людей вдруг захватывает эта идея. И они сразу же идут слушать Баха, читать о Бахе.

— Но, может быть, не надо сразу про Баха? Может быть, надо постепенно к нему приходить?

— Вы знаете, искусство единственная область, которую можно изучать с конца. Математика, физика, химия требуют последовательности. Искусство можно изучать с любого места. Только нужны люди, которые будут о нем рассказывать. Но таких единицы. Есть только отдельные педагоги. Вот у меня была учительница литературы, которой я буду благодарен всю жизнь. Все строится на отдельных энтузиастах, которые действуют вопреки системе.

— А так всегда было? Когда единицы несут культуру. И сто, и двести лет назад?

— Вы знаете, было время, когда культура была само собой разумеющимся. Посмотрите на картины художников XV века. На те, где изображена музыка. Музыканты играют на лютнях, поют, а другие их слушают. Заметьте, что на лицах слушателей нет ничего — лица ровные, отрешенные. Почему?

Читать они не умели, путешествовать было опасно. Дорог не было. Да и кругом чума. Лучше сидеть в своей деревне и ждать, когда она сама придет. К чему торопить неизбежное? Человек жил в своем приходе. Что у него было? Ему читали вслух Библию, и звучала музыка. Все вокруг ужасно. А тут звучит орган, музыка великая! Уже! В XV веке! Это был единственный источник информации.

И люди настолько открывались для восприятия, что они слушали эти хоралы и находились в состоянии чуть ли не коматозном. Малейшее движение уже нарушало эту структуру. Вот что главное было — уши, уши. Это шло от Бога — и музыка, и текст. Отсюда обожествление. Вот было отношение к культуре. Даже у простого человека.

— То есть культура была естественной частью бытия?

— Да. А сейчас нет. И кроме всего прочего есть еще одна беда.Культура превращается в дизайн. И это очень характерно для Запада — я вот сейчас буду пить кофе, а ты, дружочек Моцарт, поиграй для фона, создай мне настроение. Это дизайн. А на самом деле культура — это жизнь и смерть, это происхождение мира, это смысл бытия, это путь, это то, что нас отличает от всего остального живого мира. И Кант, когда доказал, что в области разума признаков Бога нет, разрушил свои доказательства тем утверждением, что признаки эти в искусстве.

— После Канта немецкая мысль подхватила философский призыв «Drang nach Osten», который потом у философов украл Гитлер. Сейчас Западу есть смысл стремиться на Восток?

— Нет. Уже нет. Понимаете, я уже очень мало вижу тех людей, к которым шла немецкая философия. Они были раньше. Я их помню. Я их узнавал. По движениям. По голосу. По словам. По глазам.

— Не хочется верить, что таких людей не осталось.

— Остались, наверное. Но они не у дел.

— Так что же делать?

— Если гора не идет к Магомету… Если нам не дойти до театра, надо делать свой театр. Если мы не можем пойти в университет на философский факультет, а очень хочется, значит, мы должны создать философский кружок в своей деревне. Надо создавать свой микромир и жить в нем. А бывает, что и приставка «микро» потом пропадает. А не пропадет, ничего страшного.

Мои предки жили в деревне, где у людей паспортов не было. Без разрешения полицмейстера в ближайший Витебск нельзя было выехать. Не могли они поехать в театр. И создали свой. И ставили «Колдунью», «Отелло», «Ромео и Джульетту». Мой дедушка до самого конца помнил все свои роли. У него было три класса образования, но эти три класса создали ему жгучую потребность к познанию.

Вот она, школа будущего. Особенно сейчас, при наличии Интернета. Учительница все равно не расскажет про Эверест всего, что школьник сможет найти в Интернете. Да и не должна. Ее задача рассказать так, чтобы школьник, придя домой, перевернул всю Всемирную паутину, чтобы выудить все, что там есть про Эверест, про Баха, про Пушкина. Но я не вижу в России деревенских театров, новой школы, я вижу гуманитарную катастрофу, равную которой история цивилизации еще не знала.

Когда культура разрушена

— Как выглядит Россия глазами шведа?

— Большая политизированность и неумение видеть, что основа — культура. Политика — это просто маленькая деталь, часть культуры. И когда культура разрушена, разрушен цельный человек, то, естественно, в политике это сказывается в первую очередь. Вот есть известный журнал — много умных людей пишут, кого там только нет. Каждый день появляются умные статьи. Они могут быть замечательными, полемическими… Но никто не пишет о культуре. Пишут — о культуре бизнеса, культуре тела, культуре быта. Это подвох. Нам хамелеон даст фору в политике, рыба-прилипала в бизнесе, муравьи в быту. Это от лукавого. Культуры — две. Сельскохозяйственная и культура возделывания души. И именно о ней говорил Христос. Но эта культура для всей страны — белое пятно. Это и есть отсутствие культуры. И сейчас нужно заниматься только культурой.

А вы занимаетесь всякой ерундой. Кто спикер, кто не спикер. Кто кому что сказал. Как можно заниматься политикой, говорить о политике, не прочитав внимательно Гоголя?! Да страна не может так жить. Страна не должна думать все время о своих политиках. Люди должны любить, пребывать в гармонии, ценить красоту, отдаваться страсти. Обсуждать общефилософские, общепланетарные, общечеловеческие, творческие проблемы. Они не должны вообще знать ничего про политиков. И мы в Швеции вообще не помним, как там его… Сейчас мне нужно напрячься, чтобы вспомнить имя премьер-министра. Напрягусь. Рейнфельд. Но это только потому, что память у меня хорошая. А вы остановите шведа на улице и спросите: «Ну-ка быстренько — имя премьер-министра?» Знаете, что он сделает? Удивленно встанет, как столб, постоит, помычит, головой мотнет и дальше пойдет.

— Разве не должен человек знать об этом?

— Нет, конечно. Они ведь чиновники. Мне, бывает, приходится знакомиться с вашими. Записываться на прием, подходить: спрашивать — можно мне провести концерт; предупреждать — только денег не будет, отката не будет; объяснять, что я ничего здесь не заработаю, потому что у вас умные, тонкие люди — как правило, безденежные; что деньги я заработаю в Швеции. В которой мы вообще не встречаемся с чиновниками.

— Потому что концерт — это дело мое и директора зала, который решил, что этот концерт ему нужен. Мы не должны знать, кто отвечает за уборку улиц, за мощение тротуаров. Улицы просто должны быть чистыми, а тротуары ровными. А люди должны слушать музыку.

— А наши чиновники считают, кто сколько упомянут в прессе и с какими интонациями.

— Это специально делается. Так же, как есть 15 человек в поп-культуре, которых специально пиарят. Представьте, что про Киркорова не упоминали в прессе пять дней подряд. Это же катастрофа! Пиар-агентство срочно начинает шевелиться. Появляется стюардесса, которая оскорбляет Киркорова в самолете. Или он ее… Другие звезды начинают делить ребенка. Кому-то на голову падает кирпич. Что-то должно случиться, чтобы… Да! Петь не обязательно. Важно, чтобы ты все время был на слуху. И не важно, насколько в скабрезном виде.

Я в Москве давал концерты. Запланировал два. Но пришлось провести три дополнительных. Москвичи меня знают. Я больше года веду программу на радио «Серебряный дождь». И они толпами валили в Политехнический музей, в Гнесинское училище на Поварской улице. Тысячам не хватило билетов. Но кому это было интересно? Кому интересно читать про человека со скрипкой, собравшего пять аншлагов подряд? Я специально смотрел газеты. О чем они пишут. Что Басков разводится и кто его любовница. И это солидные издания!

— В чем же беда российской массмедийной системы?

— В Швеции есть каналы: 1-й, 2-й, 4-й. Эти каналы для всех. Большинство людей имеют только их и платят за них общий налог. Если ты хочешь «Поле чудес», то это уже дополнительная плата за специальный канал. Там одни рулетки с «чудесами». Если ты хочешь блокбастеры, то это следующая оплата. А если ты хочешь порнографию, ты должен купить все эти дополнительные каналы, потом заплатить еще 25 евро. И тогда у тебя полный набор. Можешь смотреть, как люди раздеваются и как спят друг с другом.

Государственные же каналы показывают… Я специально иногда переключаю и записываю, чтобы не быть голословным. 1-й канал — потрясающая немецкая программа о Чайковском. Не о том, что он гомосексуалист, а о 6-й симфонии. 2-й канал — французский импрессионизм. 4-й канал — итальянская опера. Сразу же специально включаю российские каналы, к которым подключен через спутник. На одном показывают «силиконовую долину» — из чего делается женская грудь. На другом — ток-шоу про то, как кто-то кого-то убил или кто-то кому-то изменил.

— Господи, что это? Как будто какое-то другое пространство. Вдруг ты улетаешь на другую планету, где начинаешь заниматься проблемами гениталий, мочи и кала.

— И люди смотрят…

— Потому что это же очень хитро сделано. Это удар под дых, удар ниже пояса. Мы с благословения Шадхана сделали 64 фильма — про эффекты гениев. Знаете, когда их показывают на канале ТВЦ, который нам эти фильмы и заказал? В час ночи с понедельника на вторник. Правда, очень удобное время? Но дело не во мне. Страшно то, что затормаживается развитие человека. Сериал «Школа» очень показателен. К нему может быть разное отношение. Но тридцать лет назад как предупреждение на экраны вышло «Чучело». Сейчас «Школа» — последнее предупреждение. Это общество жить не сможет. Ни по каким законам. Оно не сможет не красть, оно не сможет не убивать. Оно не сможет избежать огромного количества пьяных зачатий. Оно не сможет не объявить комендантский час.

— Неужели все так страшно?

— Ни в какие времена, даже при советской власти, а в этом мне можно верить, потому что я был отъявленным диссидентом, не происходило то, что происходит сейчас. В СССР было несколько очень красивых мифов. Первый миф — о светлом будущем. И нам рассказывали, что к этому будущему надо идти, что к чему-то надо стремиться. Второй миф — что вожди пролетариата были русскими интеллигентами. И рассказывали о Цюрупе, наркоме продовольствия, который в голодный обморок упал. О Ленине, который каждый день готов слушать Бетховена. О Дзержинском, который играл на рояле, и действительно хорошо играл на рояле! Я в те годы, хоть и был внутренне, как я уже говорил, диссидентом, решил: чтобы не попасть в тюрьму, я должен заниматься искусством и рассказывать о музыке. И тогда я вовсю пользовался этими мифами. Я подходил к руководителю, например, университета и предлагал ему провести цикл встреч со студентами… Да зачем это все надо, отвечал руководитель. На что я ему говорил: «Вы знаете, здесь возникает чисто политический вопрос. Владимир Ильич когда-то сказал, что он готов слушать «Аппассионату» каждый день. Ленин, со своей занятостью, со своими нагрузками! Значит, он считал, что строящийся коммунизм не может обойтись без Бетховена…» И вы знаете, действовало!

— А сейчас нет никаких аргументов, кроме денег. И это не капитализм. Мне в Саратове однажды сказали, что они живут при капитализме. Какой может быть капитализм, если директор завода мечтает стать мэром? В Швеции мэр получает маленькую зарплату, живет в многоквартирном доме, поскольку у него нет денег на свой дом, и пешком ходит в супермаркет. И он мечтает быть директором завода, потому что те — миллионеры.

Если в России все так дальше и будет — не будет России. Бизнес — спекуляция. Культура — спекуляция. Сиюминутная прибыль. С такой позицией бизнес умрет, потому что по закону предпринимательства он должен развиваться, торговать, а не спекулировать. Культура умрет, если мы не будем развивать каждого человека в отдельности.

 16 апреля 2010 г

— Посмотрите на Зимний дворец. Какие деньги были в стране! В этих домах, в этих колоннах, в этих скульптурах, в этих оградах! И до чего надо было довести эту страну, чтобы маленькая Швеция или Финляндия чувствовали сейчас свое превосходство! А вы представляете, что каких-то сто или полтораста лет назад для финской семьи самое большое счастье было, когда женщина находила работу в качестве уборщицы в Санкт-Петербурге. Это значило, что вся их финская семья обеспечена.

А культура? В Петербургской консерватории работали европейцы — величайшие музыканты того времени! Для них было великой честью получить приглашение из России. А еще это значило, что ты будешь жить в роскошной квартире, в бельэтаже. У тебя будут шубы, выезд свой. Ты сможешь получать такие деньги, которые тебе ни во Франции, ни в Бельгии не снились! И в тебя будут влюблены самые прекрасные женщины, а если ты актриса, то самые великолепные мужчины. Моцарт собирался уезжать в Россию!

— Прямо гордость берет…

— Вот и вы туда же. Чем гордитесь? Я постоянно рассказываю о церквах и деревнях вашим чиновникам, а они мне на волне всеобщего «воцерковления» говорят, что я эмиссар католицизма и протестантизма. А я мечтаю только об одной реформе Русской ортодоксальной православной церкви. Поставьте в каждую церковь орган или рояль. И слушайте там музыку. Пригласите хоры. Слушайте удивительные христианские песнопения. Ведь в России есть целые регионы, в которых нет никакого дворца культуры, ни одного рояля. Есть только церкви с хорошей акустикой, с деисусным чином. Поставьте туда рояль, я туда приеду, соберу молодежь. И сыграем Баха и Моцарта, которые абсолютно угодны нашему Богу Иисусу Христу.

Чем поразить мы можем шведа

Я так много и с такой гордостью рассказывал шведам о величии русской культуры, что мои друзья уговорили меня отвезти их в Санкт-Петербург. Я вез их в свою стихию, в свой город. Я был счастлив. Меня буквально раздувало от гордости, когда я показывал им эрмитажных импрессионистов.

Я так много и с такой гордостью рассказывал шведам о величии русской культуры, что мои друзья уговорили меня отвезти их в Санкт-Петербург.

В моей группе было несколько врачей, два писателя, два журналиста, профессор университета, фотохудожник, две дамы-пенсионерки, бывший морской офицер с женой, учитель и пятеро представителей университетской молодежи.

Я вез их в свою стихию, в свой город. Я был счастлив.

И маршрут продумал не во всем традиционный. Кое-что мы должны были увидеть и услышать с помощью моих друзей: побывать в мастерских художников, зайти с черного хода в один из театров, побывать в гостях у некоторых интересных петербуржцев.

Специально для нас в небольшом зале с приличным роялем несколько музыкантов устроили изысканнейший концерт.

Меня буквально раздувало от гордости, когда я показывал им эрмитажных импрессионистов.

— Откуда столько?

— А просто, пока Франция разбиралась, достойные ли они художники, русские со своим чутьем скупили у них под носом эти
сказочные работы.

— А какой Рембрандт! Лучший! Самые глубокие работы.

— Такой был вкус у покупателей.

Но еще большее потрясение испытали гости в Русском музее. Было очень приятно услышать от них, что здесь они нашли столько глубины и новизны, это трудно себе представить. Мы сделали совместный вывод о том, что мир весьма несправедлив в отношении работ гениальных русских художников XIX века.

И конечно же, впечатления от встреч с людьми: артистами, художниками, искусствоведами. Сколько темперамента в этих русских, когда они рассказывают о своей культуре, о своем городе!

Я был на седьмом небе от счастья! Все, что я говорил о величии русской культуры, подтвердилось! Ни в чем не преувеличил.Так бы поездка и закончилось… полным триумфом. Если бы не один эпизод.

Однажды, когда мы решили пройти пешком весь Невский проспект (от Адмиралтейства и до самой Александро-Невской лавры), в районе Аничкова моста я заметил, что шведы о чем-то шушукаются. Я попытался донести до них смысл русской шутки «шептунов на мороз». Но они явно не спешили делиться со мной чем-то очень секретным.

Наконец морской офицер осмелился:

— Михаил! Уже несколько дней мы прислушиваемся к разговорам, я, как ты знаешь, когда-то изучал русский язык. Кое-что забыл, но все же… Что это за слова, которые все постоянно произносят? Мы перерыли словари, но этих слов не нашли.

— Что за слова? Давайте я переведу.

И они показали мне бумагу, на которой со шведской скрупулезностью были выписаны эти слова. Мало того, произнесли их вслух практически без акцента.

Мне стало не по себе. Что делать? Врать? Не стоит — они все равно узнают. Спросят у какого-нибудь русского в Швеции.

И я, глядя им прямо в глаза, твердым голосом гида сообщил, что вот ЭТО слово обозначает мужской орган размножения, а ЭТО — женский. ЭТА фраза означает желание вступить в интимный контакт с матерью собеседника. А ЭТО — разные направления, по которым приглашают отправиться собеседника. А это — грубое обозначение женщины легкого поведения. Мои шведы остолбенели.

— Михаил… а как же… великая… русская… культура…

И в этот момент у меня началась тихая истерика. Я отвел их в сторону от людей, которые, как назло, громче и, как мне показалось, чаще, чем обычно, продолжали отправлять друг друга по всем направлениям, и прохрипел:

— А если бы вас так?! Сначала 17-й год, потом — Гражданская война, потом коллективизация, потом ГУЛАГ, потом 41-й — 45-й, потом опять ГУЛАГ… Что бы от вас осталось после такой селекции? А про цензуру вы слышали? А крепостными вы были?

Ни от кого бы ничего не осталось! Ни один народ этого бы не выдержал.

А мы вам в этом веке и Шостаковича, и Прокофьева, и Булгакова, и Пастернака, и Ахматову…

Вы бы слышали, КАК они меня успокаивали. И Серовым, и Врубелем, и Куинджи, и Кустодиевым. И Эрмитажем, и Русским музеем. И Шостаковичем.

Мне было больно. А вам, мои дорогие?

Источник:  «Вестник» Института культуры ДонНТУ № 4 (2016 год)

Персональный сайт Михаила Казиника