…Удивительно хорошо бывает, когда ясно не то что поймёшь, а почувствуешь, что жизнь не ограничивается этой, а бесконечна. Так сейчас изменяется оценка всех вещей и чувств, точно из тесной тюрьмы выйдешь на свет Божий, на настоящий.

Ничто так не расширяет взгляда, не даёт такой твёрдой точки опоры и такой ясной точки зрения, как сознание того, что эта жизнь, несмотря на то, что только в ней мы можем и обязаны проявить свою деятельность, есть всё-таки не вся жизнь, а только тот кусок её, который открыт нашему взору.

Мы говорим о жизни души после смерти. Но если душа будет жить после смерти, то она должна была жить и до жизни. Однобокая вечность есть бессмыслица.

И с горем и без горя ужасна жизнь человека, который вообразит себе, что только света, что в окошке, что только и жизни, что та частица её, которую мы знаем здесь.

Считать свою одну жизнь жизнью есть безумие, сумасшествие.

Поразительна непредвиденность людей, когда мы едим из жадности вредное, зная, что будем страдать, поразительна и непредвиденность проматывающих именье, но так же удивительна непредвиденность людей, не думающих о смерти и потому не думающих о жизни.

То, что срок нашей земной жизни не в нашей власти и всякую секунду может быть оборван, всегда забывается нами, и ничто больше этого забвения не извращает нашей жизни.

Когда стар становишься, удивляешься, как это люди не думают о смерти. Следовало бы детям… внушать о ней, а её скрывают, как хождение на час. Если бы думали о ней, видели бы, что она неизбежна. Тогда смысл жизни другой становился бы, не жили бы одной телесной жизнью, которая кончается. Искали бы другого смысла, который со смертью не кончается. Жили бы нравственно.

Мы смотрим на смерть как на что-то не только совсем особенное от жизни, но как на что-то прекращающее жизнь, а она такое же будущее, как следующий год, и так и надо уметь смотреть на неё .

Нехорошо не желать умереть, бояться смерти, как бывало в молодости, нехорошо желать умереть, как… бывает в минуты слабости, но поставить коромысло весов так, чтобы стрелка стояла прямо и ни одна чаша весов не перевешивала, это — лучшее условие жизни.

Хорошо обращаться с людьми так, как будто ты прощаешься с ними перед смертью. И тут не будет ошибки. Разве не всё равно, что тебя отделяет от смерти полчаса или полвека.

В виду смерти как-то особенно хорошо, нежно и спокойно любишь людей, чувствуя, что люди проходят, но не проходит та связь любви, которая соединяет с ними.

Смерть, как и рождение, — непременное условие жизни. Если жизнь — благо, то и смерть должна быть благом.

Когда я думаю о смерти, мне радостно думать о том, как я проснусь к той жизни так же точно, как я просыпался к этой в раннем детстве.

…Смерть есть только перемена должности.

Человек не может быть совершенным и безгрешным, он может только более или менее приближаться, и в этом приближении весь смысл его жизни. В этом жизнь. Я даже думаю, что жизнь после смерти будет состоять хотя и в совершенно другом виде, но опять только в приближении к совершенству.

Боюсь ли я смерти? Нет. Но при приближении её или мысли о ней не могу не испытывать волнения вроде того, что должен бы испытывать путешественник, подъезжающий к тому месту, где его поезд с огромной высоты падает в море или поднимается на огромную высоту вверх на баллоне. Путешественник знает, что с ним ничего не случится, что с ним будет то, что было с миллионами существ, что он только переменит способ путешествия, но он не может не испытывать волнения, подъезжая к месту. Такое же и моё чувство к смерти.

Есть в этой жизни такое состояние, при котором не видишь смерти, а видишь и сознаёшь только жизнь вечную. Как бы в туннеле есть такое положение, в котором видишь свет, — это положение по направлению туннеля. И в жизни то же, если стоишь по направлению воли Бога, то видишь жизнь вечную, станешь к ней боком — и видишь мрак. Вера в бессмертие даётся не рассуждением, а жизнью.

Чем меньше страха смерти, тем больше свобода, спокойствие, сознание могущества духа и радость жизни. При полном освобождении от этого страха, при полном сознании единства жизни этой с бесконечной, истинной жизнью, должно быть полное, ничем не нарушимое спокойствие, сознание своего всемогущества и блаженства.

То… что жизнь не прекратится с уничтожением личности, в этом не может быть никакого сомнения, потому что в мире есть что-то вечное, а если есть в мире что-либо вечное, то я часть мира, и это вечное есть во мне. Если же вечное есть во мне и я соединяю своё сознание с тем, что вечно, то смерть не может уничтожить меня.

Вся жизнь была только увеличение и укрепление своего божественного сознания. Как же может оно уничтожиться? Мы не сомневаемся в том, что в матерьяльном мире ничто не исчезает, ни материя, ни энергия. Как же думать, что уничтожится духовное существование?

Кто видит смысл жизни в усовершенствовании, не может верить в смерть, — в то, чтобы усовершенствование обрывалось. То, что совершенствуется, только изменяет форму.

Не верят в бессмертие, т.е. в неуничтожаемость высшей, самой драгоценной сущности нашей жизни, только те, которые ещё не познали этой сущности, вроде того, как слепые кроты не верят в солнце. И доказывать им существование солнца так же невозможно, как совершенно бесполезно доказывать существование его зрячим.

Я знаю, что я исшёл от Бога и, умирая, иду к нему. Бог же есть любовь, мы иначе не можем себе представить его, и потому, возвращаясь к Богу, кроме блага от этого возвращения ничего ждать не можем.

Умереть — значит уйти туда, откуда пришёл. Что там? Должно быть, хорошо, по тем чудесным существам детям, которые приходят оттуда.

Самые лучшие люди — дети, свежие оттуда, и старцы, готовые туда.

Обыкновенно жалеют о том, что личность не удерживает воспоминания после смерти. Какое счастие, что этого нет! Какое бы было мучение, если бы я в этой жизни помнил всё дурное, мучительное для совести, что я совершил в предшествующей жизни. А если помнить хорошее, то надо помнить и всё дурное. Какое счастие, что воспоминание исчезает со смертью и остаётся одно сознание, — сознание, которое представляет как бы общий вывод из хорошего и дурного… Да, великое счастие уничтожение воспоминания, с ним нельзя бы жить радостно. Теперь же с уничтожением воспоминания мы вступаем в жизнь с чистой, белой страницей, на которой можно писать вновь хорошее и дурное.

Все наши поступки разделяются на такие, которые имеют цену перед лицом смерти, и такие, которые не имеют перед нею никакого значения… Мы все находимся в положении пассажиров парохода, приставшего к какому-то острову. Мы сошли на берег, гуляем, собираем ракушки, но должны всегда помнить, что, когда раздастся свисток, все ракушки надо будет побросать и бежать поскорей на пароход.

Как путешественник, подходя к цели путешествия, хотя и продолжает так же идти, как он шёл сначала, невольно думает только о том, что ожидает его, так и мы, подходя к той двери в другую жизнь, которой так пугали нас, называя её смертью, и которой мы так боялись, когда она была далека от нас, не можем не думать о ней, хотя и не перестаём делать то же, что делали и тогда, когда она была далека от нас. Мне эта близость теперь только приятна. Она отдаляет от меня всё пустое, ненужное и даёт особенную прелесть и значительность тому, что делается.

…Чувствую близость — не смерти (смерть скверное, испорченное слово, с которым соединено что-то страшное, а страшного ничего нет), — а чувствую близость перехода, важного и хорошего перехода, перемены… Такое состояние близости к перемене очень, смело скажу, радостно. Так ясно видишь, что нужно делать, чего не нужно.

Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится её, тому принадлежит всё.

 Источник:  Грани Сердца