Фото: ТАСС/Алексей Бережков

Умер скульптор Эрнст Неизвестный

Автор знаковых произведений XX века скончался в Нью-Йорке на 92-м году жизни

В Нью-Йорке на 92-м году жизни скончался скульптор Эрнст Неизвестный.

«Умер Эрнст Неизвестный. Я пока ничего не могу сказать, слезы подступают. Ошеломлен. Подавлен. Это огромная потеря — для русской культуры, для всех, кто знал этого необыкновенного человека», — написал в Facebook журналист и писатель Олег Сулькин.

Эрнст Неизвестный родился 9 апреля 1925 года на Урале в семье врача. Был участником Великой Отечественной войны, где получил ранение и даже был признан погибшим (награжден «посмертно» орденом Красной Звезды).

После войны Неизвестный вернулся в Свердловск, а затем в Москву. В 1960-х годах мастерская Неизвестного на Сретенке была центром интеллектуального общения, богемным островком Москвы.

Работы Неизвестного критиковал тогдашний глава СССР Никита Хрущев, посетивший в 1962 году его выставку. Тогда генсек назвал работы скульптора «дегенеративным искусством».

После смерти главы советского государства Неизвестный, по просьбе родственников Хрущева, создал ему надгробный памятник. Он установлен на Новодевичьем кладбище в Москве.

В середине 1970-х годов Неизвестный принял решение уехать из Советского Союза. В Америке его встретили как суперзвезду: интервью на телевидении, статьи в ведущих газетах. В круг его общения вошли Артур Миллер, Грейс Келли, Энди Уорхол, Генри Киссинджер.

Наиболее значительным произведением Неизвестного в советский период является «Прометей» во всесоюзном пионерском лагере «Артек» (1966) и «Цветок лотоса» у Асуанской плотины в Египте. Неизвестный также является автором статуэтки ТЭФИ.

Фото: ТАСС/Виктор Великжанин

Автор знаковых произведений XX века скончался в Нью-Йорке на 92-м году жизни. Предлагаем вашему вниманию фрагменты интервью, которое Эрнст Неизвестный дал Юрию Коваленко в год своего 85-летия.

О жизни и Победе 1945 года

— Я благодарю судьбу, благодарю Бога за то, что остался жив. Это действительно чудо. Я хочу верить, что меня охраняет мой ангел-хранитель или некто еще, потому что дожил до основательного возраста и преодолел общие для моего поколения трудности. Что же касается Победы 1945 года, то она для меня главный праздник, который я ощущаю не официально, а личностно и сентиментально.

О Хрущеве

— Его гнев был направлен не только на меня (речь о выставке 1962 года. — «Известия»). Но на меня особенно, поскольку я позволил себе возражать и открыть рот. Но вообще это было нападение на всю интеллигенцию, которая его раздражала. Хрущев был импульсивен. Его накрутили. Я ему об этом сказал: «Те, кто вас науськивал, ваши враги, потому что они поставили вас в неловкое положение». Но я не очень люблю вспоминать эту историю, потому что мифотворчество есть любимое занятие российских околоинтеллигентских болтунов. У меня же очень ироничное отношение к воспоминателям истории.

Об эмиграции

— Я не уехал, а меня уехали. Мне было предложено — и очень доброжелательно — покинуть страну. А я хотел поехать с советским паспортом — мне предложил работать вместе Оскар Нимейер (знаменитый бразильский архитектор. — «Известия»). Кроме того, у меня были заказы от компартий — французской, итальянской. Но меня не пускали. Я не мог понять, почему я был таким невыездным. В серьезном смысле слова я не был диссидентом, как Владимир Буковский. Нельзя назвать человека диссидентом, если он защищался от плевка в лицо. Это нормальное человеческое поведение. У меня программа была простая — «Оставьте меня в покое!» И я уехал благодаря совету Андропова.

О выборе места жительства

— До сих пор никто не понимает, почему я отдал австрийский вид на жительство и право быть швейцарцем. Но мне стало душно в Европе, и я уехал в Соединенные Штаты. Они меня покорили размахом. И походка американцев, и весь их body language — «язык тела» напомнили мне уральских лесничих и сибирских мужиков. Америка оказалась более соритмична моему прошлому, моему размаху, стремлению к гиперболе, к риску.

О жизни в Америке

— Как художнику, Америка мне ничего не дала, кроме технических возможностей. Я сформировался в России. И поэтому мне не надо было перекраиваться, чтобы жить в Соединенных Штатах.

Я не меняюсь. В этом мой недостаток, а может быть, и достоинство. Многие мои коллеги очень быстро вписались психологически в требования американского рынка. Я же в них никогда не вписывался. Я исхожу из собственной души, своих капризов, своих снов. Но прижившись в Америке, я не перестаю быть русским художником. Учился я у замечательных мастеров реализма российской школы, вырос на русском авангарде и на философии «веховцев». Так что отказываться от папы с мамой не хочу.

О возвращении в Россию

— Очень часто появлялись такие мысли. Но дело в том, что скульптор не поэт, не просто философ. Скульптор имеет дело с материальным производством, то есть он зависит от организации людей, мастерской, помощников и огромного количества денег, которых всё это стоит. Здесь у меня — худо или бедно — за долгие годы это сложилось. Есть мастерская, и даже не одна. А в России у меня ничего нет. И я оказался бы выброшенным как рыба из воды.

Общественность хочет, чтобы я завершил проект «Жертвам утопического сознания», то есть жертвам политических репрессий. И для этого я поехал бы в Россию — как бы себя ни чувствовал, хоть на костылях. Но просто так проводить время за столом и вспоминать о прошлом мне не хочется. Александр Лебедев, поддержанный Фондом Горбачева, предложил закончить проект и хотел его финансировать. Я вдохновенно достал старые гипсы и бронзы, которые были для него сделаны. Начатая в 1950-е годы, модель закончена. Но, кроме бесконечных разговоров, ничего нет. Жду. Для художника это мучительное состояние.

Об искусстве в России и Америке

— Я вспоминаю, как у любой московской пивной читали вслух — кто Есенина, кто Маяковского, а кто даже Мандельштама. Судить в этом плане об Америке невозможно. Здесь огромное количество различных этносов. У каждого своя культура, свои боги.

О географии творческой свободы

— По-моему, границы творческой свободы практически одни и те же. А где-то, может быть, в России, они и шире. Потому что в Америке сложились группировки, мафии. Тогда как в России — это борщ, который пока еще варится. Я сужу с позиции шестидесятника, и мне кажется, что русские ребята часто не используют эти возможности до конца.

О том, что происходит в России

— У нас с женой Аней бывают времена, когда мы запоем смотрим российское телевидение — разные каналы, и прежде всего «Культуру», которая нам очень нравится. Мне очень интересно, что происходит в России, и переживаю я за нее так, будто вчера только уехал.

О философии

— Я себя философом не считаю. Потому что философия — это серьезная профессия. Думать, не говоря уже — мыслить, учили в древности, а мы не умеем. Кроме того, на нашем факультете (Неизвестный учился на философском факультете Московского университета. — «Известия») была интересная среда. Да и официальная философская школа тоже не так глупа. И Маркс не был дурачком. А главное — существовал бульон общей культуры. Мы не только изучали историю партии или марксизм-ленинизм, но и дискутировали по многим проблемам в коридорах или за выпивкой.

О русской мечте

— В русской литературе, в русском характере, бесспорно, присутствуют некие мессианские мотивы. Конечно, они есть не только у нас. Но в наибольшей степени — ярко, размашисто, даже наивно до трогательности — проявляются у русских. Я не знаю, как они выражаются, — то ли в коммунизме, то ли в пугачевщине, то ли в византизме…

О синтезе в искусстве

— Это для меня продолжение русской мечты. Об этом говорили Соловьев, Кандинский, Малевич и многие другие из мыслящих людей того периода.

О вере

— Конечно, я христианин. И христианин верующий. Для меня догматы церкви очень важны. Но я рожден скорее верующим стихийно. Поэтому мне совершенно непонятно состояние человека неверующего. Оно мне кажется патологией, некой формой сумасшествия.

О смысле жизни

— Ответа у меня, конечно, нет. Разве что, как говорят в армии, «на вскидку». Каждая душа человеческая включена в невероятно глубинные таинственные процессы мироздания. И как отдельная клетка в организме очень важна для всего организма, так и отдельная душа, и наши поступки, и наши мысли имеют отношение к какому-то божественному замыслу. К какому? У Достоевского и Соловьева есть очень чувствительные рассуждения на эту тему. Но в данном случае это поэтика.

О предназначении искусства

— У искусства очень много ролей. Самая поверхностная — украшать нашу жизнь. Но самое главное предназначение — раскрывать в человеке те качества, о которых он не догадывается, но предчувствует. Вот мужик, читая Есенина, плачет. До этого он сам не знал, что в его душе происходят такие прекрасные вещи. Есенин выявил в нем эти качества, как, например, хирург Филатов, меняя роговицу, проявлял зрение, замутненное катарактой.

О собственном вкладе в искусство

— Это самый мучительный вопрос, на который у меня нет ответа. В принципе я всегда неудовлетворен. Поэтому мне очень страшно возвращаться к свершенному. Я всегда хочу доделать. Поэтому мне так трудно работать с самим собой. Хотя иногда бывает как у поэта: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Такое всегда случается неожиданно. Разбираешь рисунки, какие-то клочки бумаги, которые собирался выкинуть, и вдруг тебя охватывает вот это чувство: «Ай да Эрнст, ай да сукин сын!»

О заказах

— Чтобы работать, мне нужно предложение. А после того как предложили, начинаются и мысли, и фантазии. Лично я мастер обманывать сам себя. Помните Вертинского? «Мне не нужно женщины. Мне нужна лишь тема, чтобы в сердце вспыхнувшем зазвучал напев. Я могу из падали создавать поэмы, я люблю из горничных делать королев». Раньше к официальным заказам у меня было презрение. А потом я понял, что можно в них найти что-то интересное. И я нахожу.

О любимых героях

— В истории я всегда находил созвучные мне титанические образы. Когда-то моими героями были Петр I и Наполеон. Я создавал Джордано Бруно и строителя Кремля Федора Коня. Мне нравится и поныне героика-романтика, которая сейчас немодна. А я несовременен до предела. Хотел бы поставить распятие «Сердце Христа». Вот мой герой.

О даре пророчества

— Если ты не пророк, то ты не художник. Не важен размах пророчества — пророчествует ли он на уровне Библии или на уровне воспевания подсолнуха. Но определенное метафизическое содержание должно быть в искусстве, даже в самом светском.

О мистике

— Я человек-мистик. Мне не надо объяснять, что невидимое важнее видимого. Если вы возьмете импрессионистов, которые писали пруды, пейзажи, прекрасных женщин или толпу, они мистичны. Мистичны и «малые голландцы» с их натюрмортами. Отец Павел Флоренский сравнивал их работы с иконописью по одному признаку: это вызов из тьмы к свету. Кстати, моя литературщина — это то, что мне надо было преодолеть. Потому что когда ты делаешь нечто литературно-сюжетное, как Апокалипсис, то попадаешь в плен слов, событий уже сложившейся культуры. И трудно самовыразиться, проявить ту мистическую самобытность, которой должен обладать художник.

О собственном памятнике

— Рассуждать об этом неприлично. Я, конечно, признателен Андрюше за это стихотворение («Я чувствую, как памятник ворочается в тебе», — писал о Неизвестном Андрей Вознесенский. — «Известия»). Он исходил из реального факта — выписки из протокола о награждении меня орденом Красной Звезды. Я воевал, как миллионы людей. И мне часто было стыдно перед моими друзьями, которые воевали лучше меня и больше пострадали. Это стихотворение написано обо всех нас, а Эрнст Неизвестный — лишь обобщающий образ.

О новых произведениях

— Работаю над «Капричос» — графическими, сложными вещами, в которых я, устав от интеллектуализма, перешел к полной спонтанности. И когда рисую, не задумываясь о сюжете, то вижу, что изобразил какую-то космогонию различных культур.

О пожеланиях самому себе

— Я пожелал бы себе прекрасных вестей из России. В первую очередь связанных с ветеранами войны, которые должны получить от общества всё, что они заслужили. Для меня это был бы лучший подарок.

Источник:  ИЗВЕСТИЯ

«Эрнст хотел, чтобы на его могиле стоял только православный крест»

Друг скульптора, галерист Феликс Комаров о последней воле Эрнста Неизвестного

Фото: ТАСС/Виктор Великжанин

10 августа не стало Эрнста Неизвестного. Скульптор умер в больнице Нью-Йорка, ему был 91 год. Друг и соратник Неизвестного, галерист, член Рокфеллерского клуба Феликс Комаров рассказал «Известиям» о последних днях скульптора.

Фото предоставлено Феликсом Комаровым

​​​​​​​

— Феликс Романович, когда вы в последний раз общались с Эрнстом Неизвестным? 

— За неделю до его смерти. Я звонил в Нью-Йорк, где жил и работал Эрнст в последние годы. Мы говорили о готовящейся выставке в Воронеже. Она запланирована на второе сентября, я понимал, что Эрнст угасает, и мы с ним торопились. Теперь эта выставка станет первой посмертной выставкой Неизвестного.

— Чем был занят скульптор в последние дни? 

— Он жил. В последнее время это давалось нелегко, лепить он уже не мог, ему было очень трудно работать руками. Однако он продолжал рисовать. В последние дни создал несколько графических работ, своих любимых кентавров, конечно же. Мы много разговаривали. У него была своя особая философия, и из всех философов он признавал только себя. Но рассуждал глубоко, мудро, интересно.

— Где похоронят Неизвестного?

— В Нью-Йорке. Я знаю, что супруга планирует отпевать в Манхэттене в русской церкви, а похоронить хотят на океанском острове Шелтон-Айленд, где Эрнст любил, творил и был счастлив. Там же находится парк его скульптур, но его похоронят не в парке, а поблизости.

— Существуют ли особые распоряжения скульптора по поводу похорон? 

— Только одно. Он просил, чтобы на могиле не устанавливали никаких памятников, а только русский православный крест. Самый простой крест. После переезда на другую половину земного шара он не ожесточился, не потерялся. Остался самим собой, до конца жизни считал себя россиянином.

— В конце января вы успели сделать выставку Неизвестного в Манеже. Скульптор не смог на ней побывать. 

— Выставка называлась «Эрнст Неизвестный. Возвращение в Манеж». Я отправлял ему фотографии и пленки. Он позвонил мне ночью и дрожащим голосом сказал: «Фелюня, спасибо». Для него было большим счастьем узнать, что в жизни всё закольцевалось.

— Он вернулся в Манеж, из которого когда-то был изгнан Хрущевым.

— Да, это было и возвращение, и торжество исторической справедливости. Ведь именно там  Хрущев и его клика пытались опустить Эрнста ниже плинтуса. В 1962 году, на выставке в Манеже в честь 30-летия МОСХа, Неизвестный был оскорблен. Однако на все оскорбления просто ответил Хрущеву: «Кто вам сказал, что вы разбираетесь в искусстве? Не верьте этому человеку. Он ваш враг».

— Потом он был исключен из Союза художников СССР и лишился каких-либо заказов, но все-таки Хрущев завещал Эрнсту сделать надгробие. 

— Да, он понял масштаб личности и завещал, видимо, чувствуя вину.

Объективно говоря, Неизвестный считается одним из лучших скульпторов России. Неслучайно ведь, когда Генри Муру, величайшему скульптору, предложили сделать выставку в ООН, он, не задумываясь, попросил, чтобы вместе с ним выставлялся Эрнст. Между ними есть диалог, схожесть, но в отличие от Мура, Эрнст более рубленый. Его работы — это, как сейчас говорят, жесть.

— Какая лучшая работа Эрнста, на ваш взгляд?

— Он сам. Он с большим трудом сделал себя сам, своими руками. Он переехал из Екатеринбурга в Москву, он был ранен в войну, да что ранен, его убили. Санитары бросили его в морге, но гипс треснул, он очнулся и застонал. Потом — был скандал с Хрущевым. Потом — переезд в Нью-Йорк. Трудно переехать из Екатеринбурга в Москву, а из России в Америку — еще сложнее. Но он остался собой, не потерялся, не бросил начатое дело. По всему миру стоят его работы, которые останутся после смерти мастера. И еще показателем его жизни служит то, что она удивительным образом закольцевалась. Так было и в истории с Хрущевым, так было и в его последнем, накануне смерти, возвращении в Манеж, откуда его когда-то изгнали.

— В вашем столичном офисе находится портрет Эрнста Неизвестного. Что это за работа?

— Это последний портрет Эрнста. Художник неизвестен, но Эрнсту понравилась эта работа. Возле того портрета я положил красные розы. Хотя, как сказал бы Эрнст, цветы нужно нести мастеру при жизни…

Источник:  ИЗВЕСТИЯ