Наедине со всеми. Выпуск от 20.04.2017. Сергей Александров

В сегодняшнем выпуске программы “Наедине со всеми” – горнолыжник, альпинист и фотограф Сергей Александров.

Около 10 лет назад Сергей, будучи тогда уже опытным альпинистом, во время восхождения на Эльбрус оступился, неудачно упал и была вероятность что это восхождение будет последним в его жизни. Но благодаря самоотверженности своих коллег, которые проводили спасательную операцию на протяжении 10 часов, ему удалось выжить. Занятия альпинизмом после этого случая перестали быть ему доступны – Сергей потерял обмороженные ноги, но сейчас он еще и профессиональный фотограф да еще и горнолыжник.

Он научился жить с протезами и несмотря на свое увечье всегда твердо идет к намеченным целям. Не отступать перед трудностями когда-то давно его научили горы.

Источник:  Наедине со всеми

Сергей Александров: «Видя, что ты смертен, начинаешь понимать настоящие ценности»

Сергей Александров — о горнолыжном спорте на протезах, боли и смысле любви.

Единственный в России горнолыжник на двух протезах Сергей Александров из Санкт-Петербурга семь лет назад упал с вершины Эльбруса. Он пролетел по склону почти два километра, сломал обе ноги и 32 часа на морозе ждал спасателей. На скоростную трассу впервые в жизни встал уже на железных ногах. Вне спорта работает фотографом, общается с людьми с инвалидностью как мотивационный спикер, помогает семьям с детьми-инвалидами. Сергей дал интервью «Русской Планете».

— После ампутации ног со мной произошло в каком-то смысле чудо, объяснения которому я не знаю. После произошедшего мне ведь должно было быть откровенно худо, но на самом деле… Было хорошо. Это звучит безумно, да. Физически было плохо: были три недели реанимации, потом два месяца операция за операцией, постоянно на обезболивающих наркотиках; я лежал в реанимационной палате, где каждые два часа кто-нибудь или шел на тот свет, или оставался. Но внутри было чудесное ощущение, что все в порядке. Для меня это ощущение — подарок. Ко мне приходили мучить меня, кромсать ноги — а я был рад!

— Радовались тому, что остались живы?

— Наверное, да, потому что после такого падения при открытом переломе на морозе умирают примерно через полтора часа. Я провел так 32 часа, и главным было выжить, так что последующие проблемы с ногами воспринимались уже как рабочий момент, как сложности любого дела.

— Как вы провели эти 32 часа? Там ведь требовалось греться, что-то есть, что-то делать с болью…

— Я был не один, друзья находились рядом, они спустились ко мне и вызвали помощь. Они же помогали мне с ногами.

Около двух километров я летел в свободном падении с ощущением полной оторванности от мира: если остановлюсь и выживу, значит, так надо, если нет — ну нет. Я попал в трещину, остановился и начал себя выцарапывать: поправил по возможности ноги, оторвал от фотоаппарата все, что пригодится для жгутов, засек время и начал звать друга. Пошевелиться я не мог, чтобы не покатиться дальше. А потом, когда мы уже ждали спасателей, все эти часы шла постоянная техническая работа: отслеживать дыхание, другие функции — и времени на отчаяние физически не было.

Полгода я был на коляске. В первый день на протезах, пройдя пять метров до кухни, весь вспотел, пот заливал глаза — но был абсолютно счастлив. Через несколько дней пошел за 1,5 км к своей возлюбленной, и по дороге что-то переклинило в ноге — больно было так, что еще две недели я не мог прикоснуться к ней одеялом. Позвонил протезисту, и тот спас меня фразой: «Можешь — терпи». Ведь нет никаких показаний к тому, чтобы терпеть боль, есть только твоя терпелка.

Через 2–3 месяца я уже работал фотографом на корпоративах, где не говорил клиентам о своих железных ногах. В первый год, естественно, был на обезболивающих таблетках: сказать, что протез натирал — ничего не сказать. Но теперь я хожу и бегаю больше, чем среднестатистический человек моего возраста. Я ходил в Норвегии с рюкзаком в 30 кг по горам 14 часов без привала. А какие нагрузки на горных лыжах — при скоростных дисциплинах это 200 кг на ногу. Мне до сих пор иногда тяжело, но это вопрос тренировки.

Сергей Александров. Фото из личного архива Сергея Александрова

— Получается, что вы решили заниматься спортом, который постоянно приносит боль.

— Да, это тоже безумие, я понимаю. Может быть, это желание какой-то гиперкомпенсации. Когда я попробовал — не могу описать это ощущение, это предвкушение сумасшедшей свободы. При всей настолько колоссальной нагрузке ты должен пройти поворот легким, гармоничным движением. Если что-то чуть не так пошло — поворот не получается. Это сочетание свело меня с ума и сводит до сих пор. Летом мне снится, как я еду по траве. Где еще в жизни можно получить такие ощущения?

— До травмы вы были экстремалом?

— Я вообще не люблю излишний риск. Я всегда пристегиваюсь в машине, меня раздражают опасные скорости на дороге, не понимаю американские горки. Очень странно звучит, но это так. В спорте я использую растяжки и другие методики и всячески перестраховываюсь постоянно.

— А вы осознаете риск опасности своего спорта для жизни?

— Может, это не очень корректное будет сравнение, но тем не менее: человек, проживший жизнь без физических нагрузок, во многих случаях обречен умереть в 55–60 лет от сердечных заболеваний. Вот это реально страшно. Мне кажется, пассивный образ жизни гораздо опаснее экстремального.

В 2005 году у меня умерла мама. Она тяжело умирала от рака полгода. Что человек смертен — всем известно, но одно дело это знать, а другое — когда тебя это преследует каждую секунду. Я постоянно чувствовал, что я и все вокруг смертны, и рассматривал реальность через эту призму: в чем смысл жизни, что есть после смерти, зачем я занимаюсь чем-то сейчас?

А потом, на Эльбрусе, произошло интересное событие. Как раз вечером перед восхождением мне пришла в голову мысль: «Смерть — это реально самое интересное и важное событие, которое может произойти в жизни. Именно в этот момент понимаешь, как все устроено, и получаешь ответы на все вопросы». На следующий день я получил 32 часа незабываемого общения с теткой, которая сидела у меня на плече. Вообще это прекрасно, когда мир так быстро отзывается на твои желания (смеется).

Вопросы эти никуда не ушли. Я до сих пор помню, что человек смертен и что Аннушка могла уже где-то что-то разлить. Но вот что мне дало падение: я уже не там ищу главное содержание жизни. Оно уже где-то здесь, на этой стороне.

Что это за главное содержание, мне сложно сформулировать. Я пытаюсь прийти к этому через понятие «любовь». Философ Владимир Соловьев в статье «Смысл любви» говорит: «Любовь — это когда мы идеализируем объект». И делает такое допущение: а вдруг вот этот неестественный, идеализированный свет — и есть истина? Вдруг в момент любви ты видишь человека или объект именно таким, каким он задуман? И вот я стараюсь доверять этому чувству влюбленности как единственному шансу понять этот мир.

— Кстати, вы ведь расставались с вашей нынешней женой (тогда любимой девушкой) до травмы, а после нее снова оказались вместе. Часто бывает наоборот — семьи распадаются после несчастья. Что изменилось в вас и вашей супруге, что вы решили быть вместе навсегда?

— Это не было моментальным решением. По словам Полины, она узнала, что я упал, и просто пришла в больницу, ни о чем не думая. И у нее, и у меня было такое чувство, что иначе было никак.

Полина мне безумно помогла. Я сейчас встречаюсь с инвалидами и со многими из них не хочу иметь ничего общего: это отвратительные люди. Я прошу прощения за грубость, но специально говорю так доступно. Их основной диагноз — «Мне все должны». А я знаю, откуда это берется.

Вот лежу я в больнице на нескольких капельницах. Ноги обрублены, лишнее движение не сделать. Стоит стакан воды. Прошу: дайте. Естественно, люди сразу дают и начинают жалеть: «Может, тебе еще что-нибудь?» И я сразу: «Да, давайте мне и сока, и телевизор включите». Так и начинаешь всех дергать. Со временем превращаешься в упыря, с которым жить невозможно.

Со мной этого, к счастью, не произошло. Полина как только почувствовала, что у меня есть силы дотянуться до этого условного стакана, отвечала прямым текстом: «Да пошел ты в пень, делай сам. Мне интересен победитель, а вот эта сопля вместо тебя не интересна». (Вот я сейчас кашляю, приболел, но пойду скоро карнизы вешать.) И ей ведь тоже это было сложно: хочется пожалеть человека, а надо пнуть. Я ей за это очень благодарен.

— Вы давали интервью много раз. О чем бы вы говорили, если бы брали интервью у самого себя?

— Ну точно о Соловьеве, Пушкине и Гоголе. От Гоголя я вообще торчу.

В 11-м классе я услышал лекцию профессора СПбГУ Марковича о «Мертвых душах». До того я долго не понимал, откуда в человеке и в мире берется зло. Гоголь ответил на вопрос, в чем смысл ада, — в пошлости. В мелочности, в погружении в ничего не стоящие события. В этом болоте нет градации: что есть добро, что зло, что важное и неважное. В этом состоянии человек себе не принадлежит, и через него начинает переть чертовщина. Переводя это на реальность — когда ты тонешь в несущественном и теряешь ориентиры, то вполне можешь и обидеть любимого человека, и подставить кого-то на работе. У тебя же «дела».

А у Пушкина я нашел противоположный образ — героя «Капитанской дочки». Он проходит через жуткие испытания, встречается с душегубом, видит вооруженную борьбу, но при этом вылетает из бездны, как на крыльях, действуя по принципу «береги честь смолоду». Для меня это надежда, что в нашем мире, жутком и несправедливом, с множеством людей в болоте бытовухи, возможно жить так, как Гринев.

— У вас была возможность сравнить жизнь и смерть, свободу передвижения и абсолютную обездвиженность. Повлияла ли ваша травма на стремление избавляться от жизненной «шелухи»?

— Наверное, да: когда человек видит своими глазами, что смертен, то начинает ярче чувствовать настоящее. У него выстраивается лестница ценностей и приоритетов. Такие потрясения толкают к этому, действительно. Другое дело — не факт, что они обязательны. И некоторые люди не могут через них пройти, а навсегда загоняют себя в угол.

Источник:  http://neinvalid.ru

страница Сергея Александрова ВКонтакте