12 июля исполняется 70 лет Павлу Лунгину. Снимать кино он начал в сорок, и первый же его фильм (“Такси-блюз”) получил приз за режиссуру на Каннском фестивале. Последняя по счету картина (“Братство”) вышла на экраны 10 мая. Ее отказались брать на закрытие Московского фестиваля, зато наградили за лучший сценарий на фестивале Шанхайском. Для справки: оба киносмотра относятся к высшей категории “А”.

Сейчас Лунгин монтирует очередной фильм и пишет сценарий для сериала. Но пока — короткая передышка по случаю юбилея, который Павел Семенович празднует с семьей и близкими друзьями в Черногории. Накануне отъезда он встретился с Андреем Ванденко в своей квартире на Новом Арбате.

— Как сердце, Павел Семенович?

— Да вот опять что-то забилось учащенно. Черт! Только этого не хватало…

— Ему по-прежнему не хочется покоя?

— Очень огорчен. Столько времени — три недели! — работало нормально, а сегодня вдруг замерцало. Ну как так? После всех мучений… Ужасно!

— А что за операция была?

— Знаешь, врачи научились делать невероятное. Через вену в ноге вводят какую-то штуковину, она идет до сердца и прижигает там клетки, которые трепещут. И — все, аритмия исчезает.

Хотя у меня, видишь, что-то забарахлило…

— Делали под общим наркозом?

— Укол. Заснул на два часа.

— Стремно? А вдруг не проснешься?

— Чушь. Таких страхов у меня не было. Смотрел какие-то сны… Нормально!

— Видел вас на похоронах Сергея Доренко.

— Мы с Сережей очень хорошо дружили… Удивительно, что он даже не попытался сделать операцию. У него была сложная аневризма, истончение стенок сосуда. Может, ему сказали, что большой риск…

— Доренко как-то произнес на камеру: “Смерть — то, что происходит не с вами”.

— Ну, это вариации на тему знаменитой философской сентенции: “Зачем бояться смерти? Пока жив, ее еще нет, когда умер, ее уже нет”.

Но мгновение перехода, конечно, очень существенно. Сережа ушел красиво… Хотя любой уход ужасен.

Есть старый анекдот на эту тему. Старуха перебегает Рублевское шоссе и попадает под колеса “Майбаха”. Через секунду в него врезается “Роллс-Ройс”. Того догоняет “Бентли”, в который влетает “Гелендваген”. Из разбитых дорогущих авто выходят владельцы, нервно курят, глядя на кучу железа, потом один говорит другим: “Красиво ушла бабка!”

Красиво, понимаешь? Вот и Сергей ярко простился: верхом на мотоцикле, посреди Москвы. Есть в этом что-то удивительное.

Похоже на эскалатор, идущий вниз…

— К счастью, не все потери трагические. Так, в 2018-м вы распрощались с кинофестивалем “Зеркало”, который возглавляли лет восемь. Расстались по любви?

— Ну, конечно. Хотя, мне кажется, даже не восемь лет, а больше. Очень долго! И я как-то иссяк. Снова и снова ездил в этот Плес — прекрасный, замечательный, но исхоженный вдоль и поперек, снова и снова говорил одни и те же слова о Тарковском, его вкладе в российский и мировой кинематограф.

Андрей Арсеньевич новых фильмов, к сожалению, ведь больше не снимет…

— Зато вы продолжаете.

— Да, никак не могу остановиться.

— А желание есть?

— Притормозить? Нет, я ведь больше ничего не умею. Это уже стало формой существования, что, в общем-то, опасно, поскольку можно превратиться в настоящего графомана. В смысле — киномана. Боюсь впасть в старческую беспомощность, когда не видишь себя со стороны, не можешь критически оценить, что делаешь.

А что касается “Зеркала”, в Ивановской области сменился губернатор, он захотел свой фестиваль. И  я почувствовал: пора. Меня сменил Сергей Бодров, Андрей Плахов остался программным директором, но влилась и свежая кровь, пришли молодые, талантливые ребята во главе с новым генеральным продюсером  Костей Шавловским из Питера. Пусть работают, желаю им успеха.

А у меня появилось больше времени, чтобы заняться своими фильмами.

— Вы довольны, как встретили “Братство”?

— Вполне. Мне картина нравится. Она живая. И хорошая реакция зрителей была.

— На фестивале в Шанхае призом отметили.

— За сценарий, да. Вручили “Золотой кубок”. Вон он, на полке стоит. Надо будет отдать Саше, сыну. Первая его международная награда. В длинной линейке, надеюсь.

Мы вместе писали сценарий, точнее, писал он, а я потом переделал под себя.

Саша успел и на последнем “Кинотавре” получить приз за режиссуру. За фильм “Большая поэзия”.

— Кто-то из моих коллег, не разобравшись, даже написал, что лауреатом стали вы.

— Путают. И будут. Что делать? Надо бы Саше добавить к фамилии слово “младший”, но он почему-то никак.

— Не хочет?

— Пока даже не говорил с ним об этом.

— Кому охота оказаться младшим? Все стремятся быть самодостаточными.

— Вечная тема. Отношения отцов и детей, братьев… Сколько об этом сложено библейских легенд и мифов. Но Саша ведь младший по сравнению со мной, а для брата Ивана он старший. Все в нашем мире относительно.

С сыновьями мне интересно. Ваня — самобытный художник, Саша в какой-то степени повторяет мою судьбу. Первую картину я снял в сорок лет и сразу успешно. Саше сколько сейчас? Сорок шесть, наверное. Нет, уже сорок семь.

И его работу тоже оценили.

— Вы по-режиссерски что-нибудь поправили бы в “Большой поэзии”?

— Ну, выключил в себе это желание. Нельзя! Сыну надо становиться совершенно самостоятельным, почувствовать себя. И потом: его поколение — другой мир, взгляд. А главное — абсолютно иная система режиссуры.

— Но это не мешает вам писать сценарий вдвоем?

— Я же сказал, что писал он, а потом мы вместе перерабатывали.

Саша ездил в Афганистан, путешествовал, встречался с людьми, вникал.

— А вы?

— Я посчитал, пусть он, это его часть работы.

— Вы на удивление сдержанно прокомментировали то, что “Братство” сначала хотели показать на закрытии Московского кинофестиваля, а потом передумали.

— А что говорить? Я же все понимаю… Это Никите Михалкову надо было как-то объяснить, почему мне сначала звонили, просили дать картину… Вот он и сказал, что фильм ему неинтересен.

Когда поднялась шумиха вокруг “Братства”, Никита Сергеевич, видимо, решил не заморачиваться и отказался от моей картины. Но злые журналисты все время старались его подловить, прищемить вопросами. Не мог же он сказать, что кого-то или чего-то боится. Попытался показать свою независимость, заявив, что ему как художнику “Братство” не нравится. Ну, ладно, пусть так.

— Обиделись?

— Если я правильно оценил ситуацию, обижаться смешно. Повторяю, Никите пришлось что-то говорить. Вот и сказал… Понятно, что им двигало.

Мой-то фильм как раз получился свежим и по актерской игре, и по тому, о чем в нем рассказывается.

— Классика: нет пророка в своем отечестве?

— Видимо, сначала надо умереть… Но я не тороплюсь, поэтому пусть пока ругают. Лучше так, чем гробовая тишина. В этом смысле доволен, что фильм не упал в безмолвие, а вызвал разговоры и споры. Даже афганское сообщество раскололось. Значительная часть ветеранов поддержала картину. В том числе генералы, Герои Советского Союза. По сути, “Братство” показало, насколько наше общество разделено, как по-разному оно реагирует на одни и те же события, видит мир.

— Читал ваше интервью с Дмитрием Быковым, где говорите, что русский народ портится между войнами, ему противопоказано состояние покоя.

— На самом деле, это мысль Быкова, он отдал ее мне. Мы долго говорили, спорили, в итоге с чем-то я согласился. Действительно, лучшие качества в наших людях проявляются в годину лихих испытаний и моменты максимального напряжения. В другое время они начинают с жиру беситься. Быков считает, что обуржуазивание нам не на пользу.

— А вы?

— Сложно сказать. С одной стороны, вот смотри, всегда говорили: появится средний класс, и все пойдет хорошо. Но наши “середняки” не ищут, так сказать, внутренней свободы, каких-то духовных достижений, а банально хотят хорошо жить. Им в первую очередь нужен комфорт. И во вторую тоже…

— Что плохого в желании жить хорошо?

— Ничего. Но почему-то хорошая жизнь в нашей стране превращается в бескрылую, а великие победы России все же были в минуты взлета. Ну, мне так кажется. Хотя вот смотрю на две Кореи и прикидываю, что, в действительности, лучше: патриотический взгляд Северной или же Samsung Южной.

— По-моему, ответ очевиден.

— Да, прогрессивное человечество выбирает Samsung.

— В развитие темы: вы смотрели сериал Chernobyl от HBO? Там тоже речь о патриотизме.

— Пока не успел. Все время работаю, монтирую. После дня рождения наверстаю, что пропустил. Включая, разумеется, и Chernobyl.

Знаю, что многим сериал понравился, удивив сдержанностью и художественной правдой. У американцев ведь какая манера? Показ России в шапках-ушанках. И не имеет значения, о ком идет речь — о космонавте, партийном чиновнике или постовом милиционере. В качестве обязательного аксессуара должна присутствовать ушанка. И глупое выражение лица в придачу.

Как мне рассказали, в Chernobyl показали умных, думающих, мучающихся людей. Хороших, в общем-то.

Удивительно, что весь мир положительно отреагировал на этот сериал.

— Не весь. У нас фильм восприняли неоднозначно, как принято говорить. Кое-кто увидел желание унизить Советский Союз, а значит, и Россию. Готовится ответ Чемберлену. На четыре серии их Chernobyl будет двенадцать серий нашего “Чернобыля”, где чекист Андрей Николаев не даст агенту ЦРУ Альберту Ленцу (почему, кстати, не Джону Смиту?) устроить теракт на атомной станции.

— Да, слышал. Это печально… Видишь, перед нами два разных подхода к пропаганде. Мы считаем, что она должна буквально рвать глотку, до хрипоты напрягать связки, как происходит на всяких наших ток-шоу. Почему-то думают, будто можно взять криком.

Мы тоже так умели. Вот фильмы Германа-старшего — они ведь очень патриотичные. И “Проверки на дорогах”, и “Мой друг Иван Лапшин”. Алексей никогда не опускался до лобовой пропаганды. Понимаешь?

— Поэтому его картины успешно лежали на полке Госкино. “Проверки” не выпускали в прокат лет пятнадцать. “Лапшину” повезло больше: показали. И раскритиковали за очернение эпохи.

— Честно говоря, тупой пропагандой заниматься легче, вот агрессивные люди туда и лезут. У них энергии много. Активные! А те, кто хочет сделать художественно, кто мучается над каждой фразой и кадром, всегда остаются сзади из-за собственной робости и нерешительности, неумения толкаться локтями. Это другой тип личности. Бесталанные бьют копытами и забивают всех. Правда, то, что они делают, часто не достигает цели, вызывает резко отрицательную реакцию. Особенно у молодежи.

— А вам сейчас комфортно, Павел Семенович? В настоящем?

— “Времена не выбирают…” Я всегда, так сказать, внутри. Какой смысл рассуждать о том, что от нас не зависит? К тому же, мне не нравится слово “комфорт”. Им стараются заменить любовь. Вот что означает фраза “с ним или с ней комфортно”? Удобно? Разве это главное в жизни?

Я много волнуюсь и переживаю, но у меня есть свобода и возможность что-то делать. Важен выбор, а быть довольным можно не всегда. Вот почему господь изгнал людей из рая? Ему стало скучно, не было конфликта. И он подослал Адаму с Евой этого змея, а тот подсунул им яблоко, и — все, людей попросили на выход. Тут-то и началась настоящая жизнь.

— Движуха.

— Именно! Уверен, богу эксперимент с людьми показался очень скучным. И он добавил перцу… С чего пошла история человечества? Каин убил Авеля. Почему он так сделал? Хотел любви, а с братом сводил счеты, выяснял отношения.

— Не вижу у вас телевизора. Книжек много, картин, а вот телеприемника нет. Раньше, помню, стоял.

— Он отъехал в дальнюю комнату и замолчал. Совсем перестал его включать. Иногда смотрю что-то на компьютере, если попадается интересное.

Для фильмов у меня есть проектор и экран. Тут даже можно монтировать кино, что я и делаю. Ставлю компьютер, сажусь, меняю эпизоды и смотрю, как это выглядит.

— А что монтируете?

— Фильм “Эсав”, который снял в Израиле.

— Вы же хотели закончить его минувшей весной.

— Не успел. Это новый, нетипичный для меня проект. Первая картина на английском языке. Снимал по интересному роману Меира Шалева. История братьев-близнецов, их отношений. Библейский сюжет про Эсава и Якова, в русской транскрипции — Исава и Иакова. Борьба за первородство, так сказать, современное прочтение. У меня сыграли и русские актеры — Юлия Пересильд, Ксения Раппопорт. Есть израильские. В главной роли — Харви Кейтель.

Какое-то непонятное зрелище получилось, говорят по-английски, сам удивляюсь…

— Претензия на Голливуд?

— Нет, конечно. Сложный психологический фильм, даже мучительный, а Голливуд специализируется на развлекательном, легком кино. Я решил сделать из “Эсава” мини-сериал, потому что со страху слишком много наснимал. Будет четыре серии. Может, в интернете люди посмотрят, во всяком случае, попробую продать каким-нибудь западным платформам. Но сначала надо закончить монтаж. Никак не могу это сделать, уже сил нет…

— Как общались на съемочной площадке?

— Ну, английский у меня не такой хороший, как французский, но когда есть что сказать, ты и по-японски объяснишься, не зная ни слова. Главное самому понимать, что хочешь донести до других.

— А деньги чьи в “Эсаве”? 

— Из Англии, немножко из Израиля. Но это, в общем-то, недорогой фильм.

— Кейтель не самый дешевый актер.

— Он и был нашей основной тратой.

— Вам хотелось звонкое имя на афишу? Для привлечения?

— Да, и не скрываю. Знаю, что всегда делаешь много ошибок, когда в первый раз берешься за такие проекты, но Кейтеля я очень полюбил. А он меня. И теперь пишет мне письма.

— О чем?

— Ну, вообще. О жизни. Спрашивает, как фильм монтируется, о своих делах рассказывает, моими интересуется. Получается, мы с ним как-то так подружились, и он оказался очень хорошим мужиком.

— Квасит?

— Любит, да.

— Это заметно на экране. А вы?

— И я люблю.

— Что пьете?

— Все, что крепкое. В Израиле мы с Харви пили арак, израильскую водку с анисом. В России употребляю русскую водку, шотландский виски. Удивительно, несмотря на то, что долго жил во Франции, так и не привык к вину. Конечно, могу выпить бокал красного или белого, но без большой радости.

— Франция — все, отрезанный ломоть?

— Честно говоря, нет. Надеюсь, что нет… Даже квартира в Париже осталась.

— Ну и паспорт гражданина Пятой республики.

— Это само собой. Паспорт всегда при мне. И орден Почетного легиона тоже. Все при нас, но что-то стал туда редко ездить.

— Почему?

— Не знаю. Интересно, не задумывался. Хорошо, что спросил, надо проанализировать.

— Владимир Познер говорит, что чувствует себя парижанином, живущим в Москве.

— Он там родился. Мне тоже хорошо во Франции, я говорю по-французски, но как-то интерес пропал. Не знаю, что там делать. Здесь я постоянно чем-то занят.

— Слышал, сериал задумали?

— Мне кажется, сейчас это даже интереснее, чем полнометражный фильм.

— И выгоднее с коммерческой точки зрения?

— Про это не знаю. Если снять картину, которую все посмотрят, тоже будет выгодно. Но вряд ли я смогу сделать такой фильм. Молодые должны снимать для молодых. Для тех, кто ходит в кинотеатры. У старшего поколения нет денег на билеты, оно предпочитает бесплатный телевизор.

Но дело даже в другом. В сериале могу показать то, в чем я силен. Актерскую игру, тонкую психологию, состояния души и принятия решений. Это умею и люблю.

— Но ваш предыдущий сериал “Родина”, на мой вкус, вышел так себе. Не обижайтесь, слабая копия американского первоисточника.

— Первоисточник, на самом деле, был израильский. Потом уже в Штатах пересняли. Ну, и мы тоже… Кому-то понравилось, кому-то — нет. Многие до сих пор в восторге, особенно не смотревшие Homeland. У нашей “Родины” был потрясающий рейтинг, очень высокий результат. Сериал проглатывали, не отрываясь.

Считаю, и Машков сыграл блестяще.

У него была роль амбивалентная, двусмысленная. Даже в антигосударственной деятельности сумел выразить своеобразную форму патриотизма. В этом есть глубокий бунт, который многие недооценили. Мне кажется, получилось весьма остро, И Машков справился с работой прекрасно. Очень его люблю. Он тотально погружающийся в процесс съемок актер. Для него ничего другого в этот момент не существует. Ненавижу артистов, которые в паузе между кадрами сидят в телефоне. В основном это актрисы.

— Можете что-то сказать под горячую руку?

— Уже нет, понял, что бессмысленно. Стараюсь с артистами не ссориться, у меня другая тактика — обволакивание.

— Петр Мамонов тоже из ваших любимчиков?

— Он совершенно удивительное явление, мы с ним очень любим друг друга. Хотя более непохожих людей нет на свете. Когда встречаемся, высекается какая-то искра, и наши совместные работы всегда становятся необыкновенными.

К сожалению, видимся редко. Мамонов живет в двухстах километрах от Москвы, в глухомани, почти не выбирается в люди. Несколько раз был у него в деревне. Ему там спокойней. У человека такая нервная система, что большой город его терзает, он реагирует на чужую энергию, взгляды.

А я — наоборот — городской житель, всю жизнь провел тут и привык.

Родился в этой квартире, видимо, в ней и помру. Я здесь мало что менял, почти все осталось, как при родителях. Картины какие-то добавились. Рабин Оскар, правда, был, это его подарок моим папе с мамой. Что-то пришло от друзей, что-то я купил.

— Сами не пробовали взять кисти?

— Никогда. Совершенно не приспособлен ни к музыке, ни к живописи. У меня все вокруг слова и кривляний. А руки мало что умеют, не могу ни играть, ни рисовать. Единственная моя игра — умственная.

— Что сейчас пишете?

— Работаю над сценарием “Крутого маршрута” по автобиографическому роману Евгении Гинзбург. Хотим сделать восемь серий, надеюсь, будет интересно, сумеем захватить людей, как-то всколыхнуть их жизнь.

— Полагаете, хронику времен культа личности станут смотреть?

— Есть огромные и важные темы, залежи в нашем недавнем прошлом, которых не принято касаться. А я считаю, что об этом надо говорить. Как и в случае с афганской войной. Молчать нельзя.

Все-таки история должна двигаться вперед, а не повторяться снова и снова, как заезженная пластинка. Когда снимал фильм об Иване Грозном, мне все время говорили, вот в Англии Генрих Восьмой был таким же. Жил, правда, чуть пораньше, чем Грозный, но тоже убивал и лютовал. Однако Англия его как-то осмыслила. Никому сейчас не придет в голову посреди Лондона поставить памятник Генриху Восьмому. А в Москве Ивану Грозному — запросто. Понимаешь?

Могут начать споры, эффективным он был менеджером или нет. У нас такое странное общество, которое ни о чем не договорилось. Консенсуса нет ни по одному вопросу. Афганскую войну тронули — нет единства. Сейчас сниму про ГУЛАГ — та же картина. Ленина оставить в мавзолее или похоронить? А Горбачев — он какой? Ельцин хороший или негодяй? Девяностые лихие или прорывные? Нет согласия. Любой вопрос снова и снова прокручивается, поэтому нет движения вперед.

Пора пройти определенные этапы, и двигаться дальше. В будущее.

— Вряд ли фильм сдвинет воз с мертвой точки.

— А как говорить людям о сложности жизни? Что-то надо делать. Искусство все-таки осмысляет, учит восприятию мира. Это телевидение утверждает, будто жизнь проста, состоит из черного и белого, врагов и друзей. Попытки упростить опасны, люди внутренне начинают воспринимать все слишком примитивно, а жизнь сложная штука, человеку существовать в современном мире тяжело.

— Все равно будут искать параллели между тем, о чем писала Гинзбург, и сегодняшним днем.

— Не надо проводить прямых аналогий. Времена изменились. Одно остается неизменным: жестокость одних русских людей по отношению к другим. Таким же, как они. Уровень бессмысленной злобы удивляет. Не могу найти этому объяснения. Но даже в таком кромешном ужасе есть позитивный заряд: если ты честный и сильный, сможешь выжить, не превратишься в дерьмо, не растворишься в нем. В этом смысле Гинзбург отличается от Шаламова, который считал, что проект под названием “Человек” не удался, и из любого можно сделать негодяя, мерзавца. А я не согласен, что человеческое уходит из людей.

— Не боитесь упреков, что книгу еврейки снимает еврей, собираясь при этом ставить диагноз русскому народу?

— Наверное, и такое могут сказать, но пусть хоть что-то говорят. Лишь бы не упало в пустоту.

— А с вашими фильмами подобное случалось, они проваливались в никуда?

— Например, “Даму пик”, которую очень люблю, посмотрело мало зрителей. Сейчас, когда картину показывают по телевизору, многие удивляются, что пропустили ее…

Бывает, и хороший фильм не вызывает отклика. Иногда думаю: если бы сейчас снял “Остров”, собрал бы он такую огромную аудиторию, как тринадцать лет назад? Не знаю, не уверен.

А тогда ко мне подходили жуткого вида люди в наколках, огромные мужики, явно сидевшие, и говорили: “Я пять раз смотрел “Остров” и плакал”.

Порой картина отвечает внутренним ожиданиям общества, а порой — нет. Угадать очень сложно.

— У вас есть внутренний рейтинг своих работ?

— Какие лучшие? Часто любишь менее успешные. Знаешь, как слабенького, недоношенного ребенка. И голова свисает, и ножка немножко подвернулась, а вот любишь — и все… Если же смотреть объективно, наверное, на первом месте “Такси-блюз”. Еще бы выделил “Свадьбу”, “Царя” и “Остров”.

— Мы сегодня уже коснулись этой темы… Вам не кажется, что режиссер — тоже профессия возрастная? Не может балерина в семьдесят лет выходить на сцену. Если, конечно, она не Плисецкая. Да, попадаются режиссеры, к которым приходит вторая молодость, но чаще они до смерти хлебают вчерашние щи. Как не проскочить поворот, за которым пропасть?

— Козьма Прутков сказал: если у тебя есть фонтан, заткни его. Дай отдохнуть и фонтану.

— Вот-вот.

— В теории все понимают, а на практике, видишь, мы лезем и лезем… Работать хочется, это превращается в форму жизни. Поэтому и подумываю о переходе на сериалы. Там все-таки дистанция иная. Современного кино для молодежи не сниму, но рассказывать истории, полагаю, я не разучился.

— О мемуарах не думаете?

— Надо бы написать. Уехать загород, на дачу, запереть дверь, отключить телефон и вспоминать…

— Родителей часто вспоминаете?

— Очень! И маму, и папу. Всегда с каким-то чувством вины. В последние годы жизни они ездили ко мне во Францию, но, может, я был сух, недостаточно открыт с ними. Больше всего хотел бы положить записку в бутылку и закинуть ее куда-нибудь, чтобы мама прочитала и узнала, что стала знаменитостью, народной любимицей. Она ведь даже не подозревала, какой успех будут иметь фильм “Подстрочник”, снятый Олегом Дорманом по ее воспоминаниям, а потом и книга.

— Почему так получилось?

— Феномен. Не смогу объяснить. Видимо, мама находила слова, которые волновали людей. Что-то оказалось в ее личности лечебное. Ее, как витамин, пили все. Общество болело цингой, а тут аскорбинку дали…

— Отчего вы не взялись за экранизацию книги?

— Не смог. Про родителей очень сложно снимать, это как-то не целомудренно, знаешь. Есть интимные вещи, которые не расскажешь посторонним. Вот у меня нет странички в Фейсбуке, например. Моя жизнь — это моя жизнь.

Думаю, подчеркнутое внимание к себе — цена за свободу. За нее порой расплачиваются одиночеством, холодом окружающих. Отсюда чрезмерная сосредоточенность на своих чувствах и переживаниях. На мой взгляд, это непродуктивно.

— Вы точно не одинокий человек.

— Но и не всеобщий. Мне не хочется, чтобы весь мир знал про то, как и чем я живу.

— Есть те, кто прошел с вами всю жизнь?

— Мало. Например, одноклассник Толя Гершман. Живет в Нью-Йорке. Профессор в каком-то университете, математик.

Мы с ним очень близко дружим с первого класса.

— Какая это дружба? Он — в Штатах, вы — в России.

— Дело не в расстоянии. Нам по-прежнему есть, о чем поговорить. Толя уже ждет меня в Черногории, а я еще только туда полечу.

— Будете там отмечать семидесятилетие?

— Да, с семьей и несколькими друзьями. Может, правда, оказаться, что приехало человек тридцать, жена позвала за моей спиной. Но, надеюсь, этого не произойдет.

— Где вы останавливаетесь в Черногории?

— На самом юге, почти на границе с Албанией. Город Улцинь. Рядом река Бояна впадает в море. Очень интересное, красивое место.

— Давно облюбовали?

— Лет десять уже. Купил дом на диком берегу. Вокруг, конечно, есть люди, но это не городская жизнь.

— Отпразднуете и будете отдыхать или работать над сценарием?

— Нет, отдых. Хватит уже трудиться. Плавать собираюсь. Очень люблю. И проплываю много. Ежедневно час, полтора.

— Опять же для сердца полезно.

— Черт его знает, что полезно, но не вредно уж точно…