Часть VIII. Страдание

Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить
кому-то будущую гармонию. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и
зарезанный встанет и обнимется с убившим его…
Понимаю же я, какое должно быть сотрясение Вселенной, когда все на небе и под
землею сольется в один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: “Прав Ты
Господи, ибо открылись пути Твои!..” Но вот тут-то и запятая, этого я и не могу принять.
“Братья Карамазовы”, гл. IV, Бунт

Такими стонами души выражает представитель русской интеллигенции, Иван Карамазов,
глубокий разрыв современного сознания, непримиримую рознь между запросами сердца
и представлениями нашего “эвклидова ума”, между жаждой поверить в Бога и Его правду
и материалистическим пониманием процесса жизни.

Нигде, ни в одном литературном произведении душевное смятение от этого разрыва не
изображено с такой страдальческой остротой, как у Достоевского. В его душе этот разрыв
был особенно страшен: его горячее сердце тянулось к Богу, с мучительной тоской
жаждало поверить в высший смысл жизни, а привычные линии мысли сводили все
содержание жизни к слепой механической силе, которая давит и разбивает направо и
налево, без выбора и смысла, часто самое прекрасное и ценное.

Страдания невинных детей, хрупкость человеческой жизни, единственной, которая не
повторится уже никогда, гибель и страдания наиболее благородных, неравенство и
кажущаяся несправедливость всего, что творится на земле, и более всего греховность и
темнота человеческой природы — вот ряд мучительных вопросов, которые европейское
сознание не сумело разрешить и которые заставляют его разбиваться в бесплодных
попытках найти на них разумный ответ.

Но действительно ли нельзя найти на них ответ? Если бы это было так и человек навсегда
был обречен стоять перед неразгаданной тайной своей судьбы, та же тоска и то же
неудовлетворение должны были бы царить везде, где существует человек… А между тем
это не так.

На Востоке, несмотря на наличие тех же страданий и того же несовершенства, нет ничего
похожего на болезненную остроту наших запросов, там нет нашего беспочвенного
висения между небом и землей. И происходит это вследствие коренной разницы
миросозерцания современного Запада и древнего Востока.

На стороне Востока такое явное преимущество спокойного достоинства и ясного
самообладания, что утерявшему равновесие европейцу следовало бы гораздо
внимательнее и гораздо серьезнее отнестись к тому, что; дает такую цельность и
равновесие восточной мысли. Легкомысленно повторяемые фразы о “фатализме”
Востока, отвлечении его к небытию, к непонятной “нирване”, не дают серьезного
объяснения. Мы знаем, что все великие Мудрецы обладали ясностью и душевным
равновесием.

Восточная мудрость не допускает бунта, потому что совсем не признает произвола и
случайности; для нее само бытие немыслимо вне условия незыблемого порядка, без
которого космос превратился бы немедленно в хаос.

Для нее невозможны такие речи: “Не хочу я гармонии… Не стоит она слезинки хотя бы
одного замученного ребенка… Не стоит потому, что слезки его остались
неискупленными… И чем ты искупишь их?.. Неужто тем, что они будут отомщены?.. Но
зачем мне их отмщение, зачем ад для мучителей, что тут ад может поправить когда те
уже замучены? И какая же гармония, если ад? Я простить хочу, я обнять хочу, я не хочу,
чтобы страдали больше”… И дальше вывод: “Лучше уж я останусь при неотмщенном
страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и не прав. Да и
слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему… столько платить за вход. А
потому билет свой на вход спешу возвратить обратно… Не Бога я не принимаю, Алеша, я
только билет Ему почтительнейше возвращаю”.

Если бы эти, как яд, прожигающие слова, были особенностью одного Достоевского, не
следовало бы и ссылаться на них. Но в них вылилась вся неудовлетворенность
современного агностического миропонимания, зияющая бездна, отделившая нашу веру и
наши идеалы от явлений действительности.

Более двадцати лет, протекшие с тех пор, как произносился этот мучительный вызов Богу,
не улучшили нашего положения; учащающиеся самоубийства указывают слишком ясно на
то, что мы духовно не вооружены для борьбы с тяжелыми условиями нашего времени и
для разрешения назревших задач жизни. Отсюда и уклонение от этих задач
всевозможными способами, вплоть до прекращения самой жизни.

Вникая в источник, откуда исходит глубокая разница в понимании самых коренных
вопросов мировой жизни на Западе и на Востоке, приходится на первое место поставить
религиозные представления восточных и западных народов.

Едва ли не самой главной причиной раскола в современном европейском сознании
следует считать потерю эзотеризма у христиан. Во всех остальных религиях мы находим
рядом с открытыми учениями, предназначенными для руководства всего народа, и
сокровенные (эзотерические) учения, которые приносят удовлетворение тому
опередившему остальных меньшинству, которое, подобно Достоевскому, стремится
дойти в своих исканиях до самого источника явлений. Что такое же учение для наиболее
поднявшегося меньшинства существовало в христианстве, на это есть намеки и в
Евангелии, и особенно у апостола Павла, который сравнивал открытое учение с
“молоком, пригодным для младенцев”, а сокровенное — с “твердой пищей”, и говорил
(1-е поcл, к Коринф, гл. 11, 6-8) о мудрости, “которая проповедуется между
совершенными”1, и о “премудрости Божией, тайной, сокровенной, которую никто из
властей века сего не познал”…

Я не могу останавливаться на причинах исчезновения эзотеризма из христианской церкви;
это требует больших специальных знаний2, но мне хотелось лишь указать на это
исчезновение как на один из источников совершившегося на Западе раскола между верой
и разумом. Одно из двух: или наука опередила религиозное откровение, что является
явной бессмыслицей для верующего, либо ключ к истинному пониманию священного
Писания и его символизма утерян для западных богословов.

Допустить последнее необходимо: иначе мы никогда не поймем огромной разницы,
которая существует между нашим европейским отношением к загадкам человека и
космического бытия и отношением к тем же загадкам восточного сознания.

Происхождение человека, его место в мироздании, его отношение к Богу, самый процесс
его эволюции в трех мирах3, его потустороннее существование и цель мировой жизни —
на все это можно найти ответы в эзотерических учениях восточных религий.

Другой причиной тяжелого состояния европейского миропонимания является его
оторванность от мирового единства. Оно сосредоточило все свое внимание на одном
земном мире, не видя его связи с остальными мирами и не осознавая, что этот мир —
лишь часть великого целого, лишь переход к более совершенным ступеням непрестанно
развивающейся вселенской жизни; отсюда — неверное представление о том, что земля
есть нечто в себе законченное. Если бы это было так и вся наша жизнь протекала на этом
брошенном в необъятное пространство Вселенной клочке сгустившейся материи, который
сегодня есть, а завтра может застыть или рассыпаться в прах от слепого напора
проносящейся кометы, было бы от чего прийти в отчаяние.

Но попробуйте на тот же земной шар посмотреть как на временное место действия, где
разыгрывается лишь один из актов великой мировой драмы, свяжите его с остальной
Вселенной так, как в жизни человека сегодня связано с завтра и вчера, попробуйте
принять его как одну из страниц великой Книги Жизни, дивный смысл которой закрыт от
нас только потому, что сознание наше ограничено, подобно сознанию дикаря, от которого
закрыт весь земной мир, кроме его родной страны, — попробуйте вместо “в себе
законченной” величины мыслить земную эволюцию как временное явление
развивающегося процесса жизни, и вы увидите, как изменится все ваше настроение.
Совершенно то же и относительно отдельной человеческой судьбы. Если считать одну
земную жизнь несовершенного человека, в которой столько непонятного и с виду
ненужного страдания, за единственную, тогда есть от чего прийти в отчаяние и заговорить
языком Ивана Карамазова.

Но взгляните на ту же жизнь как на один из бесчисленных эпизодов бессмертного опыта
души, видимого нами только потому, что опыт этот происходит на доступном нам
физическом плане в момент нашего наблюдения; допустите, что помимо этого эпизода
существует необъятное поле опыта той же души, невидное для нас, но в котором и
кроются все причины наблюдаемых нами временных явлений, — и тогда исчезнут все
признаки произвола и ненужности, которые и зарождают ту трагическую остроту
европейского воззрения на страдания.

И в самом деле, что может быть ужаснее “ненужного страдания”? Это чувство
возмущения законное, потому что “ненужное страдание” обнаружило бы или бессилие
Бога, или жестокость Его. Но ненужных страданий нет. Есть только временное неведение
истинной причины переживаемого.

Неведение это отозвалось особенно тяжело на европейском сознании, все внимание
которого было устремлено на видимости, на внешний покров явлений. Материализм
западной мысли порвал все тонкие нити, связывающие земной ум человека с его высшим
сознанием, его временное земное бытие с прошлым и будущим его бытием, он
опустошил для нас небеса и закрыл перед нами нашу собственную глубину; он свел всю
этику западного мира к ряду компромиссов, приспособленных для низшей природы
человека, тогда как его высшие стремления превратились в какую-то мертвую идеологию,
оторванную от жизненного творчества. В материализме европейской мысли и кроется
третья причина нашего трагического воззрения на земные испытания.

Отчего нет этого трагизма на Востоке? Там невозможны страдальческие стоны и
бессильный бунт Ивана Карамазова. Сохранившийся в религиях Востока эзотеризм,
который не ограничивается тесными пределами “эвклидова ума”, проникает в
невидимые миры и имеет дело с высшей логикой событий, дает ключ к самым
мучительным загадкам жизни. Учение о перевоплощении — в его эзотерическом,
глубоком толковании — разрешает загадку внутреннего неравенства людей, а закон
кармы — причину страданий, через которые проходят и добрые, и злые, и достойные, с
нашей точки зрения, и недостойные.

Чем в действительности вызывается страдание? Ничем иным, как нарушением закона
природы, физической или духовной. Каждый раз, когда человек страдает, он переживает
последствия такого нарушения, и нарушение это должно быть восстановлено.
Когда дело идет о физических законах, это ясно для всех: обожженная рука болит, потому
что огонь разрушает ее ткани, удар в голову вызывает изменение нормальной работы
мозга и так далее.

Но проследить последствия нарушения законов духа таким же непосредственным
наблюдением возможно только для человека, способного к самоанализу и углублению:
для чуткой совести совсем не трудно, обозревая каждый прожитый день, уловить те или
другие нарушения законов духа, которые могут повлечь за собой тяжелые последствия,
или же, переживая страдания, доискаться до причин этих страданий в своих прошлых
грехах.

Но это возможно только относительно собственных проявлений, мотивы которых нам
известны, и возможно только в этой последней земной жизни. Если же взять всю судьбу
человека, во всей ее полноте, причины переживаемого должны неминуемо ускользать от
нашего сознания, ибо в момент наблюдения над тем, что мы считаем незаслуженными
страданиями, человек переживает последствия того, что он же совершал, но на
протяжении невидимого для нас поля его жизни. Его страдания — последствие им же
нарушенного закона. И они необходимы, потому что иначе он не пришел бы к познанию
закона.

Мы ведь не негодуем на то, что младенец падает, ушибается и обжигает себя, пока не
узнает, что нарушенное равновесие опрокидывает тело, что огонь — жжет, стена —
отталкивает и так далее. Мы знаем, что без таких, опытом добытых, знаний человек не
может быть деятельным в условиях земной жизни. И не негодуем на это, потому что
причина, вызвавшая страдание, нам видна. Мы знаем, что это — нерушимый закон, что в
нем нет ни произвола, ни перемены, и мы удовлетворяемся этим.

И если бы ту же уверенность мы перенесли на все, происходящее в мире причин
невидимых, но не менее реальных, нежели причины видимые, то протесты в духе Ивана
Карамазова стали бы так же неприемлемы, как протесты ребенка против ударившей его
стены. Мы бы знали, что, нарушая закон по неведению и испытывая оттого страдания, мы
собираем драгоценный опыт, благодаря которому наша душа растет и достигает той
внутренней зрелости, когда вся ее деятельность придет в сознательную гармонию с
законом добра.

Проследить этот постепенный рост души, как мы следим за ростом ребенка, связать
зарождаемые самим человеком причины с последствиями, которые обнаруживаются
лишь через длинные периоды, в одном из последующих воплощений той же,
собирающей опыт, человеческой индивидуальности, — это возможно только для
сознания, которое в состоянии охватить всю земную эволюцию этой индивидуальности1
до конца.

Под “концом” я разумею ненужность дальнейших воплощений выросшей в полный
возраст души, прекращение ее земной деятельности, переход к деятельности на иных
планах космической жизни. Это вовсе не означает, что мы никогда не поймем всех
внутренних пружин нашей эволюции, не узнаем той связи, которая существует между
невидимыми причинами и переживаемыми нами видимыми последствиями этих причин.
Для каждого человека пробьет час, когда весь смысл всех его жизней — земных и
потусторонних — раскроется перед ним во всем внутреннем единстве.

Но даже и теперь, вооружившись светочем эзотерических учений, мы можем принять
вызов, брошенный потрясенным сердцем Ивана Карамазова, которое жаждало красоты и
гармонии и не видело ничего, кроме темноты и греха. Нет, не для того мы страдаем,
“чтобы собой, злодействами и страданиями нашими унавозить кому-то будущую
гармонию”…

Утомительно и полно тяжелых испытаний медленное восхождение человека; но в этих
усилиях, в этих страданиях, в этой непрестанной борьбе между животным и
божественным полюсами создается его человечность, выковываются его силы,
завоевывается его свобода.

На самом низу, когда высшее сознание, через которое говорит божественная природа
человека, еще не пробудилось, переживания его просты и несложны, как у животного; на
средних ступенях они усложняются и достигают высокой степени напряжения и остроты,
когда божественное и животное начало вступают в единоборство, когда поочередно
побеждает то низший полюс, то высший, когда торжество зверя сменяется тоскою
униженного бога…

И так силен вначале этот зверь, что если бы жизнь была радостным пастбищем для него, а
не долиной скорби, то зверь развился бы в свой полный размер и убил в нашей душе все
человеческое. А человеческое необходимо как почва для развития божественного,
которое должно победить и вступить во все свои права на той вершине, на которую
поднимается все человечество.

Нет, не “кому-то” готовит своими страданиями человек “будущую гармонию”; он грешит,
падает, страдает и проходит через всю полноту земного опыта для того, чтобы, свободно
избрав добро как окончательный и незыблемый закон жизни, участвовать своей
бессмертной, в огне страдания созидавшейся индивидуальностью в божественном
творчестве, сознательно содействовать его гармонии.

Будь у человека одна животная природа или одна божественная, не было бы ничего,
подобного тем страданиям, которые возмущают сознание Ивана Карамазова. В первом
случае человек двигался бы безошибочно животным инстинктом, во втором — по
божественной воле, но у него не было бы свободы. В силу же того, что человек обладает
внутренней свободой, он вечно колеблется между противоположными полюсами, и эти
колебания, эти трения, эта снова и снова возобновляющаяся борьба делают его творцом
своего собственного содержания, дают ему возможность дорасти до самосознающей
индивидуальности, бессмертной и способной к самостоятельному творчеству. Вот светлая
цель, к которой ведут наши трудные земные переживания, и в них — все оправдание
страдания.

Вся пытка разбивающейся в темноте мысли Ивана Карамазова происходит оттого, что все
эти “обиженные детки” и их ненаказанные мучители воспринимаются его сознанием без
прошлого и без будущего, что только обрывок человеческой драмы проходит перед его
глазами. Если бы он допустил на минуту, хотя бы как гипотезу, что у этого ребеночка с его
“неотомщенными слезками” есть земное прошлое, в котором он мог быть повинен в
таких же мучительствах над беззащитными существами; и что переживаемые им
страдания в этой его жизни есть неизбежное последствие им же нарушенного закона,
правда которого должна быть восстановлена; и что у того злого мучителя есть земное
будущее, когда он на себе испытает всю преступность обнаруженной им злой воли; если
бы Иван Карамазов допустил эту возможность, перед его бессильно бунтующим
сознанием открылись бы совершенно новые глубины и совершенно неожиданные
перспективы.

Не отмщение — в мрачном земном смысле разгневанного Бога — ожидает мучителя, а
нерушимый закон справедливости, который поставлен Богом как необходимый регулятор
в великом океане жизни, без чего вся она превратилась бы в страшный хаос. Но в
приведенных речах вытравлена не только всякая вера в высший смысл жизни, но
упразднена и возможность какого-либо будущего для человеческой души.

“Зачем мне ад для мучителя, что тут ад может поправить, когда те уже замучены?” Даже
смутная мечта о бессмертии, о возможности светлого будущего для замученного —
исчезает, и загипнотизированное сознание не в состоянии подняться над поразившим его
эпизодом человеческой жестокости.

Прекрасно сознающий, что даже в этой темной и мучительной жизни бывают мгновения
столь высокого просветления, столь значительных и огненных переживаний, что за эти
мгновения “можно все отдать”, он здесь даже не допускает ничего способного возместить
физический страх и физическую боль замученного тела.

Не признавая никакого будущего для души навсегда замученного ребенка, он не
принимает “возмездия в бесконечности, где-нибудь и когда-нибудь”, он требует этого
возмездия “уже здесь, на земле, и чтобы я его сам увидал”. И непременно этими самыми
глазами, которые, по его же признанию, совсем не помогают понять смысла всего
совершающегося.

Весь трагизм европейского агностицизма, все его внутреннее бессилие выразилось в этих
двух противоречащих одна другой фразах: “Хочу возмездия здесь, на земле, и чтобы я его
сам видел” — и рядом: “Я простить хочу, я обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали
больше”.

Умный Иван Карамазов даже не замечает, что, требуя зла за зло, страдания за страдание,
он тем самым делает уже навсегда невозможной свою мечту “простить, обнять,
прекратить для всех и навсегда всякие страдания”. Сердцем он чувствует, “что все
противоречия исчезнут, как жалкий мираж… и в мировом финале, в момент вечной
гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит на все сердца, на
утоление всех негодований, на искупление всех злодейств, всей пролитой людьми крови,
хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, что случилось с
людьми”… А умом, этим “жалким эвклидовым умом” своим, он ничего не видит, кроме
бессвязных отрывков жизни, и, несмотря на то что всем размером своей человечности
чувствует, что за этими отрывками кроется великий и благой смысл, он все же
подчиняется своему “жалкому уму” и на его бессилии строит свой бунт.

Непонимающие всей глубины, в которую теософия вводит наше сознание, бросают нам
горький упрек, будто по ее учениям “все хорошо в этом лучшем из миров”. Но такой
упрек исходит из незнания.

Теософия говорит совсем иное; она признает земной мир самым трудным из всего
эволюционного пути, по которому проходит человеческая индивидуальность, но она учит
и в этом мире видеть не хаос бесцельных столкновений и ненужных страданий, а великую
творческую работу, которая приведет человека, развившего все стороны своего сознания
и победившего всю свою низшую природу, к его высочайшей цели: к преображению в
образ и подобие Божие.

И когда это исполнится и все разрозненные звенья сомкнутся, тогда и все поводы к
страданию упразднятся, ибо, описав полный круг опыта и познав себя, человек вернется к
источнику жизни и “внидет в радость Господа”.

И как близок к истине был Иван Карамазов, когда, наперекор своему бунтующему уму,
понимал, “каково должно быть сотрясение Вселенной, когда все на небе и под землей
сольется в один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: “Прав Ты, Господи,
ибо открылись пути Твои!””

1909 г.

СОДЕРЖАНИЕ:

От редакции
Введение
Часть І. Мировоззрение Востока и Запада
Часть II. Материализм и идеализм
Часть III. Единство человечества
Часть IV. Идеалы Востока и Запада
Часть V. Путь Выступления и Путь Возврата
Часть VI. Необходимость внутренней культуры
Часть VII. Психология русской души
Часть VIII. Страдание
Часть IX. Вибрации мысли
Часть X. Значение земной жизни для эволюции человека
Часть XI. Влияние космических вибраций
Часть XII. Круговорот жизни
Часть XIII. Эволюция человека
Часть XIV. Совершенствуется ли нравственность?
Часть XV. Внутренний смысл разделения людей на сословия
Часть XVI. Отношение к животным
Часть XVII. Болезни
Часть XVIII. Аскетизм
Часть XIX. Аскетизм монаха и аскетизм оккультиста
Часть XX. Аскетизм йога
Часть XXI. Радость
Часть XXII. Красота
Часть XXIII. Труд
Часть XXIV. Характер труда в будущем
Часть XXV. Самоубийство
Часть XXVI. Любовь между мужчиной и женщиной
Часть XXVII. Человек — малая Вселенная
Часть XXVIII. Исторический процесс
Часть XXIX. Новый Завет: ответственность за наши мысли и чувства
Часть XXX. “Вихрь Бытия”
Часть XXXI. Русская революция
Часть XXXII. Мировая катастрофа
Послесловие